— Традиционно на первом месте среди страхов россиян — «болезнь детей и близких», почему войны боятся меньше?

— Значительная доля страхов, которые мы фиксируем — фоновые, те, которые определяют наш горизонт существования. В этом смысле они выражают зависимость человека от неопределенных и неконтролируемых обстоятельств, что и порождает неясную тревогу. Страхи становятся обозначением всего важного для человека через угрозу потери, поэтому на самом первом месте именно такого рода опасения – болезни детей и близких.

Нельзя сказать, что каждый день близким действительно что-то угрожает. Это просто негативная форма выражения ценностей человека.

Иерархия страхов довольно устойчивая, хотя есть и колебания. За 37 лет наших исследований – на первом месте всегда стоит страх за детей и близких. Более выражено это у женщин с их материнским инстинктом.

Они в целом более тревожны – это социально обусловлено. В гендерном разрезе страхи повышаются от самых молодых возрастов до примерно 40-50 лет – на эти возраста приходится пик тревожности. Связано это, с одной стороны, с тем, что дети становятся взрослыми и происходит разрыв эмоциональных связей между матерью и ребенком. С другой стороны, с тем, что женщины выходят из сексуально активного возраста, что порождает напряженность в семье. Близок и конец профессиональной карьеры. Стечение таких обстоятельств вызывают ощущение дисгармонии, тревожности. У мужчин это не так сильно выражено, но траектория примерно такая же.

— Замешана ли в неявных фоновых страхах госпропаганда?

— Пропаганда не порождает новых образцов и идей, лишь актуализирует и активирует то, что уже существовало до этого.

— То есть страхи заложены внутри нас и телевизор их просто транслирует?

— Да, совершенно точно. Война в этом смысле важный фактор. Она была повышенным страхом во время распада СССР, кризиса, начала перестройки, затем ослабилась и сегодня возродилась после завершения Крымской мобилизации. Такое вот похмелье после патриотическо-шовинистической эйфории. Конечно, мы вновь стали сильной и великой державой, но существующая агрессивная риторика помимо чувства гордости и самоуважения порождает еще и подсознательный страх: «Неужели мы вступили уже в Третью мировую войну?»
Респонденты на опросах явно выражают эти опасения.

Человек не может выработать представление о всем многообразии событий, которые происходят. Что он может сказать об утверждениях пропаганды, о планах запада в отношении России — расчленения, унижения? Ничего. Эти рутинные стереотипные представления, воспроизводящиеся многократно и задающиеся институционально, ему навязываются. Человек может либо отбросить их, как делает тончайший слой образованных экспертов, либо принять. Поэтому они, как правило, не поддаются рефлексии и контролю. Когда мы проводим фокус-группы, ответ всегда одинаков: «Я с детства знаю, что Америка настроена к нам враждебно»

— Между страхами жителей Москвы и других регионов нет никаких отличий?

— В Москве публика критичнее, поскольку она образованнее и информированнее. Все-таки среди занятого населения более половины имеют высшее образование, в то время как в стране этот показатель в среднем где-то от 13 до 20%. Периферия – это как раз депо рутинных нерационализированных представлений, там словно другое время течет, более советское.

— Бояться бедности сегодня стали в три раза больше по сравнению с ноябрем 1989 года. Почему так?

— Потому что резко увеличилась дифференциация. В 1989 году разрыв между богатыми и бедными был очень маленький, это было еще советское общество с уравнительными зарплатами. Сегодня разница в доходах по официальным данным – 16-17 раз между верхними 10% населения и низшими. А по независимым данным – это где-то в 27 раз, то есть бедность выросла очень сильно, а вместе с тем и ощущение депримированности, относительного лишения по сравнению с более обеспеченными группами. Это становится важным фрустрирующим фактором, вызывающим социальную зависть, что и порождает в обществе чувство неполноценности.

— При этом есть же и актуальные факторы вроде пенсионной реформы, которые это чувство беспомощности усиливают?

— Пенсионная реформа связана скорее не с представлениями о бедности, сколько с нарушением чувства справедливости. Почему пенсионная реформа вызвала такой взрыв негодования и более% людей были против нее? Потому что, с одной стороны, население видит, что растут расходы на войну, на перевооружение – на войну в Сирии, в Украине. Расходы повышаются, чиновникам и полиции увеличивают зарплаты. С другой стороны, власти все время говорят: «Денег нет, но вы держитесь». И возникает вопрос: кому не хватает денег и почему на что-то хватает, а на что-то нет? Это сильный раздражитель. Кроме того, у 70% населения нет накоплений (если не считать страховых на несколько месяцев в жизни). Это означает, что люди живут от зарплаты до зарплаты, от пенсии до пенсии. Примерно половина из тех, кто достигает пенсионного возраста, собирались работать еще 5-6 лет. Это означает, что у семьи появляется дополнительный источник дохода вот на эти 5-6 лет, неожиданный маневр для семейных расходов. И семьи рассчитывают на него, особенно в провинциях, где довольно большая часть людей живет именно на пенсию. И когда государство повышает пенсионный порог, то оно просто отнимает у людей это, что и вызывает серьезнейшие возмущения. Сталкиваются две философии пенсии. Одна – чисто советская – о том, что пенсия – это возмещение утраты трудоспособности, чисто тоталитарное сталинское представление о человеке как о функции, винтике. А другая, идущая от населения, – это то, что человек заработал и накопил себе на старость, и только он в праве распоряжаться этими деньгами. Оттого-то сейчас ощущение, что государство просто лезет вам в карман и грабит.
Поэтому такая реакция.

— О чем говорит это «сталинское представление о человеке» сегодня?

— О том, что тогда страх был постоянный. Вся советская система была построена на насилии. После окончания Гражданской войны все время шли репрессии, людям было не гарантировано существование… Они не знали, кого возьмут в годы большого террора. Целые категории были просто лишены гражданских прав, я о так называемых лишенцев по первой Конституции. Было тотальное ощущение незащищенности, которое перешло и на сегодняшнее сознание людей. Это стало уже неосознаваемыми нормами политической культуры: «не возникай, помалчивай». Даже уже не боязнь как таковая, когда вы что-то сделаете нехорошее, а вас за это накажут. Это настолько глубоко усвоенный страх, что он превращается в чувство психологического дискомфорта. Когда при вас кто-то начинает ругать власть, говорить то, что не подобает, вы чувствуете себя как-то не так. Вам неудобно.
Однако при этом сегодня происходит уменьшение представления о репрессиях, среди молодых усиливается мнение, что репрессии были направлены только против враждебно настроенных.

— История забывается?

— Нечему забываться, потому что ничего и не знают. Незнание истории чудовищно, потому что травмирующие обстоятельства и страхи вытесняются и замещаются идеей о том, что была великая держава, мы победители войны, а Сталин — эффективный менеджер и символ героизма.

Ровно то же самое происходит с массовым сознанием и сегодня. Вообще говоря, произвол властей очень распространен. Это не новость, а инерция советской системы, которая просто усилилась в наши дни. 25% населения имели конфликты с полицией. Если прибавить к этому людей, которые прошли через армию, через дедовщину и участие в горячих точках, через тюрьмы (а это очень большая часть мужского населения), то вы поймете, какой объем насилия в обществе.

— Опрос показал, что произвола властей боятся 27% населения. Такой высокий показатель страха впервые или существует динамика его увеличения за последние пять, десять лет проведения фокус-групп?

— Динамика наблюдается в ситуации кризисов – этот показатель растет, как и ощущение тревожности, неуверенности. Он был очень силен в момент распада советской системы, потом снизился и сегодня после пенсионной реформы, арестов активистов и протестующих вновь вырос.
Тем не менее, показатель считается как норма, потому что если вы не можете справиться с фактором страха, вы начинаете либо его оправдывать, либо вытеснять, отказываться от его существования. И среди тех, кто знает о протестах хоть что-то, насилие, конечно, осуждается. Но огромная часть населения просто не хочет об этом знать и закрывается от этого.

— А как по шкале страхов выглядят страны бывшего СССР по сравнению с Россией?

— В наиболее успешных странах (прежде всего, в Балтийских), где реформы прошли, у них немного другая структура. Уровень страхов там гораздо ниже. Но вот в странах Средней Азии, особенно Киргизии, Узбекистане, Таджикистане, где довольно сильный уровень насилия и дезорганизации, страхи, конечно, другие. Меньше боятся войны (это все-таки имперский страх), больше — нападений, радикалов, произвола властей. Хотя там и опросов такого рода меньше. Ну какие могут быть опросы в Туркмении?

— А вы сами чего боитесь больше всего?

— Ну, мне уже достаточно лет, чтобы перестать бояться. Я беспокоюсь за положение Левада-центра, мои тревоги в основном связаны с этим, я чувствую свою ответственность за это. А так уже все – отбоялся.